Форт № 11. Говорят, что стены слышат. И рассказывать они умеют

Дорогие читатели, мы представляем новую рубрику «Пробы пера» и надеемся, что она окажется живучей. Прежде всего, мы рассчитываем на оригинальные работы юных публицистов и литераторов из числа школьников, студентов. Хотя и труды более зрелых авторов обязательно рассмотрим. Тематика: родной край, семья, бережное отношение к истории и культуре, а также вызовы нового времени. Ваши работы мы будем ждать по электронной почте dvvedomosti@mail.ru с пометкой «Пробы пера».

Сегодня же познакомим вас с творчеством одиннадцатиклассницы школы № 57 города Владивостока Софьи Хардиной.

Опираюсь на сколоченную бывалым туристом скамью и поднимаюсь на выступ стены оборонительного форта. Как же красивы просторы Приморской акватории на заре! Но небеса больше не зовут, а ласкающий ветер стал поднимать осевшую в глубине души печаль и глухую пустоту. Впереди стометровыми шагами передвигается бесконечность. Бегу за ней, но не поспеваю и остаюсь наедине с сухой осокой и полевой растительностью, остепенившейся близ бруствера крепостного сооружения. 

Такой же серой зимой полтора века назад император присвоил Владивостоку статус Главного порта Восточного океана.

Обтёсывающий стволы деревьев порыв воздуха раздаётся выстрелами и боевым маршем.

Когда Страна восходящего солнца явилась сильным противником, береговой фронт стал активно укрепляться. В несколько этапов выросли на острове оборонительные сооружения, перекрёстным огнём нацеленные уничтожать вражеский десант. Возведение мощнейшей крепости вокруг города-порта решило судьбу страны. Голову держали в холоде расчётливости, а ноги, как велено, — в тепле.

Под ногами зернистый цемент чередуется с глинистыми участками. Форт № 11, запирающий долину бухты Холуай, так и не был достроен. Правый барбет для скорострельных пушек остался на чертежах, а заложенный под казарму с кофром котлован порос травой и кустарником. Когда идёшь по отлитой стене крепости, чувствуешь тихую благодарность за возможность воевать внутри себя, а не с хищным напором противника.

До спуска на тропу оставалось немного.

Плыву вместе с шелестом трав и колосьев в низину, что выведет меня к ледяному мысу. Толстая подошва зимней обуви уткнулась в медную солдатскую бляху.

Мёрзлая сухая земля легко сошла с металлической пластинки. Я провела большим пальцем по потёртому ботаническому узору в попытках угадать принадлежность артефакта к определённой эпохе: обрамлённое декоративными элементами плоское место посередине пластинки скрыло свою историю. Ни вексельной буквы Н, ни заглавной А, ни имперского герба. Только пустота. Повеяло отжившим порохом и углём.

По дну укреплённого рва, где давно правила природа, медленно шёл седой от счёта дней силуэт. Распахнутое, посеревшее от солнца пальто скрывало синюю тужурку с нашитыми пуговицами. Под гнётом дней они потеряли свой блеск, но изображённые на них серебристые якоря ясно читались. Странник бережно нёс фуражку с гранёной кокардой, прижимая её к усталой груди. Вздохнув и посмотрев на небо, силуэт исчез.

***

Главным врачом Брянской психиатрической лечебницы, имевшим дело беседовать с защитниками имперского строя, была поставлена шизофрения с признаками мании величия. Не знал Пётр, что готовность жертвовать жизнью от лица народа теперь равна душевной болезни. Морской институт научил его брать на пробу пульс крейсеров и слышать дыхание шторма, но, освоив анатомию флотилии, он так и не постиг человека. Экзамен прошлого он провалил. Болью раздавалось оно в левом плече, по узкой линии стропы оружейного ремня.

Мальчиком десяти лет он лишился матери, и роль опекуна взял на себя дядя моряк, заслуженный адмирал. С тех пор он и учился не пасовать перед трудностями.

И вот пришло время пересдачи. Мятежные дела утряслись и были забыты, а Пётр вернулся во флот.

Поздней осенью 1905 года он взошёл на борт военного крейсера предводителем восставших матросов. Мятеж был мгновенно подавлен, а позже узнали о горькой судьбе его.

«…Здравствуйте как можно дольше, мои родные и друзья! А мне — конец! Товарищ мой отбудет четыре года каторги за черноморские прегрешения и потом, быть может, увидит солнечный свет свободы. А я полягу от своей же, русской пули. Командование сообщило приговор военно-морского суда, расплаты ждать недолго…»

Весна 1906 отцвела пулемётной очередью. Её эхо раздалось и в далёком городе-порте.

***

Сухой мятлик сбрасывал метёлки соцветий, и в тканом полотне поля преобладали лысые кочки и сгустки дерновины, сшитые воедино корнями колосьев. Весь полевой ансамбль был просолён прибрежным воздухом. Я успешно пересекла границу лесного царства вместе с мышью-полёвкой, держащей путь к заброшенной на зиму охранной будке.

Промаршировала к берегу; рыжая точка меж обкатанных камней приобрела очертания: одинокий буй недавно вынесло на сушу. Его бока белели от крошечных известковых раковин морских желудей. Поголовье оседлых моллюсков впервые столкнулось с безводной жизнью. Холодное море не готовило покорных штилю и шторму обитателей к такой жизни.

И казались мне вдалеке шлюпки повстанцев прошлого, желающие после долгих скитаний припасть к родному плечу. Старый лис, старожил мыса, наблюдавший за мной с самого начала пути, многое видал. Он встречал сотни каютных пассажиров, крестьянских переселенцев, провожал множество кораблей белой эскадры и знал поимённо матросов Добровольного флота. Щенком ходил он по тропе, на месте которой сейчас Светланская, и созерцал, как молочный туман задерживался густым смешанным лесом, обступавшим город с четырёх сторон. Способность людей в одночасье разрушать то, что они искренне любили, заставляло его лисье сердце биться гулко, барабаном отдавая в кончик хвоста.

Софья ХАРДИНА.

Немного о себе:

Любовь к тексту и к слову привила мне Ирина Владимировна Лиховских, учитель литературы и русского языка школы № 57. Всё началось с написания научной работы по диалектизмам в произведении Басаргина, когда потребовались исторические справки по истории заселения Приморского края.

Люблю пешие прогулки по старому Владивостоку в компании близких друзей, учусь академическому рисунку и живописи. Творчество в любом проявлении делает меня счастливой — будь то искусно положенный штрих, мелодичная фраза, вязанные узоры на свитере прохожей или иллюстрированное барное меню.