Владивосток смутной эпохи: культурный расцвет на фоне хаоса

«Скромный окраинный город был… похож на какую-нибудь балканскую столицу по напряжённости жизни, на военный лагерь по обилию мундиров… Морфий и кокаин, проституция и шантаж, внезапные обогащения и нищета, мчащиеся автомобили, кинематографическая смена лиц, литературные кабачки, литературные споры, литературная и прочая богема», — так описывал востоковед Константин Харнский Владивосток послереволюционных лет. Гражданская война здесь продолжалась дольше, чем в остальной России.

До конца 1922 года город, сотрясаемый переворотами, оставался оплотом интервентов и белых. Революционные вихри заносили на край пылающей империи музыкантов, поэтов, артистов… Как ни странно, именно в это смутное пятилетие, 1917–1922 гг., — и только тогда — Владивосток был одним из настоящих культурных центров страны. И кого только сюда тогда не заносило!

Между Февралём и Октябрём во Владивостоке побывал английский классик Уильям Сомерсет Моэм, причём в качестве тайного агента британской разведки. Отсюда он отправился в Петербург. Вспоминал Владивосток («неряшливый и замызганный город») в книге «Эшенден, или Британский агент» и мемуарах «Подводя итоги». В мае 1918 года в городе провёл несколько дней композитор Сергей Прокофьев, эмигрировавший через Японию в США. Он запомнил Владивосток как «довольно живой город со многими кафе… Пирожные, шоколад, булочки и сколько угодно сахару, настоящего, белого». Французский прозаик, а тогда интервент Жозеф Кессель попал во Владивосток («жалкий провинциальный городок в глухой местности») в 1919 году. Полвека спустя написал об этом книгу «Дикие времена»: нагайки, водка, гитара, вырванные ноздри… — весь набор. Ещё один писатель-интервент — британец Уильям Джерхарди — изобразил Владивосток в дебютном романе «Тщета»: «Порт… выглядел серым и безнадёжным, как и всё положение в России». И у него не обошлось без достоевских страстей, цыганщины, фантазий о русской душе и «тоски сибирских равнин». Художник Йиндржих Влчек, прибывший во Владивосток в составе Чехословацкого легиона, оставил ряд полотен…

Но это всё — транзитные случайные пассажиры, а где же собственно культурная жизнь города?

Бывший колчаковский офицер Арсений Митропольский, живший здесь в 1920–1924 гг., вспоминал: «Во Владивостоке… было около пятидесяти действующих (как вулканы) поэтов». Сам он именно во Владивостоке стал поэтом Несмеловым, опубликовав под этим псевдонимом стихи «Соперники» («Интервенты»), навеянные обилием иностранных мундиров на улицах: «Плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев. И тут же, рядом с черноглазыми, миниатюрными японцами, — наша родная военная рвань, в шинелях и френчиках из солдатского сукна». Много позже эти стихи споёт Валерий Леонтьев на музыку Владимира Евзерова: «Каждый хочет любить, и солдат и моряк…».

Поэт, футурист Николай Асеев провёл во Владивостоке несколько лет, бросив между революциями армейскую службу. Владивосток — «город, высвистанный длинными губами тайфунов, вымытый, как кости скелета, сбегающей по его рёбрам водой затяжных дождей», — он описал в очерках «Октябрь на Дальнем» и «У самого синего». Жил на Пушкинской, работал на бирже труда, потом — в газете «Дальневосточное обозрение». Критиковал японцев и атаманов, выпустил сборник стихов «Бомба», почти весь тираж которого сожгли интервенты, был знаком с Сергеем Лазо, неустанно воспевал гидробионты и морепродукты:

…Пусть краб — летописец поэм,

пусть ветер — вишнёвый и вешний.

А я его смачно поем,

пурпурные выломав клешни!

Отец-основатель футуризма Давид Бурлюк попал во Владивосток летом 1919 года и, проведя здесь около года, убыл в Японию. Жил в Рабочей слободке — в районе нынешней Шилкинской. Устраивал выставки, издавал книги, шумел в кабаре «Би-Ба-Бо». Написал десятки картин и стихотворений, а также «Морскую повесть».

Южанин карт — Владивосток.

Бери скорей тепло в кавычки!

Одна из картин Бурлюка зовётся «Вид побережья Крыма. Коктебель». Но на ней вовсе не Крым, а владивостокский Диван — пляжик и скала между бухтами Соболь и Тихая…

Венедикт Март (сын летописца Владивостока Николая Матвеева) и бывший партизан Николай Костарёв написали остросюжетный роман о Гражданской войне на Дальнем Востоке «Жёлтый дьявол», вышедший в Ленинграде в 1924–1926 гг. под псевдонимом «Никэд Мат». По формулировке историка Вадима Нестерова, это «настолько неповторимый трэш первых годов социализма, что он уже перестаёт быть pulp fiction и становится свидетельством эпохи».

Были заметны поэты Сергей Третьяков (выпустил во Владивостоке свой первый сборник — «Железная пауза»), Сергей Алымов, Леонид Чернов, возможный автор «Поручика Голицына» Юрий Галич, Алексей Ачаир, Николай Чужак-Насимович… Одни литераторы, как Костя Рослый, шли в партизаны. Другие, как красный Асеев и белый Несмелов, пикировались на страницах газет, а вечером выпивали в «Балаганчике», обустроенном в подвале гостиницы «Золотой Рог», на углу Светланской и Алеутской. Из тайги приходил в «Балаганчик» юный партизан Булыга — будущий писатель Александр Фадеев, почти все произведения которого, от «Разлива» до «Последнего из удэге», посвящены его приморской юности. Местный журнал «Творчество» оценили именитые москвичи — Брик и Маяковский. Даже Велимир Хлебников, не доехавший до Приморья, написал стихи «Переворот во Владивостоке» и изобрёл слово «овладивосточить»…

А потом, как сформулировал тот же Несмелов, «Россия отошла, как пароход». Третьяков уехал в Пекин и потом в Москву, где его расстреляли в 1937 году, Асеев — в Читу и опять же в Москву, сам Несмелов — в Харбин. Там его в 1945 году арестовал СМЕРШ за работу на Японскую военную миссию, в Гродековской тюрьме поэт умер от инсульта.

Последние белые и интервенты покидали Владивосток в октябре 1922 года. Ещё в начале 1920-го, когда красные части ненадолго заняли город, Пётр Парфёнов (служивший у красных, у белых, потом снова у красных) написал первую версию знаменитого «Марша дальневосточных партизан» — «По долинам и по взгорьям…». Тогда текст не напечатали: случилось «японское выступление», красным пришлось уходить в сопки и в подполье. В 1922 году Парфёнов заменил «николаевские дни» на «волочаевские», внёс ряд других поправок. Так песня, написанная в связи с событиями 1920 года, стала относиться к событиям 1922-го — освобождению Приморья и его воссоединению с Советской Россией, когда армия Дальневосточной республики «на Тихом океане свой закончила поход».