Во Владивостоке вышло в свет полное собрание сочинений культового учёного, путешественника, писателя

Космос Арсеньева

Публикация дневников Владимира Арсеньева — дальневосточного «нашего всего» — событие важное само по себе. Ещё важнее то, что оно означает завершение многолетнего проекта: впервые издано полное собрание сочинений Арсеньева.

Его наследие продолжит изучаться, в архивах отыщутся неизвестные ранее документы, но всё-таки уже можно сказать: взят финальный аккорд. Шесть томов в девяти увесистых книгах включили все известные на сегодняшний день тексты Владимира Клавдиевича. Глава издательства «Рубеж» Александр Колесов и его коллега Никита Воробьёв (редактор, составитель, автор вступительных статей и примечаний) проделали поистине титанический труд.

Последними — этой зимой — вышли в свет пятый и шестой тома (в трёх книгах), куда вошли экспедиционные дневники Арсеньева 1906–1930 гг., бо́льшая часть которых ранее не публиковалась. Это не самое простое, но бесценное чтение для того, кто «в теме». Тут и методика арсеньевских полевых работ (включая распорядок дня — настоящее пособие по тайм-менеджменту!), и наброски неоконченных книг, и сведения о малоизвестных экспедициях — от Приморья до Гижиги и Командор.

***

Никита Воробьёв обращает внимание на любопытное обстоятельство: экспедиции, давшие материал для известных книг «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала», в дневниках автора описаны куда более скупо, чем походы, не отражённые в книгах. Это рушит расхожее представление о том, что проза Арсеньева — не более чем несколько обработанный полевой дневник. Видимо, в создании его книг для широкого читателя беллетризация (подключение воображения, обобщение, домысливание…) играла куда большую роль, чем может показаться.

Дневники первых походов — предельно деловые, конкретные, лаконичные. Чувствуется, что молодой офицер вёл их не из личной прихоти, а по служебной надобности. Они изобилуют сведениями о бродах и качестве воды, проходимости троп, возможных местах высадки японского десанта («…Эти увалы и эти распадки… дают возможность скрытно передвигаться по складкам местности пехоте с ручными пулемётами» и т. п.). От вопросов чисто военных Арсеньев переходит к перспективам колонизации и хлебопашества, географии и природе, китайцам и т. д. Внимательный читатель узнает множество мест, лиц, деталей, впоследствии «перекочевавших» на страницы книг. С какого-то момента начинается лирика, автор упражняется в изображении природы («Только ещё западная часть неба, слабо освещаемая солнцем, казалась бледно-зелёною» и т. п.). Думал ли он уже тогда о литературе — неизвестно, но потребность в художественном, а не только топографическом осмыслении увиденного уже явно имелась. Тут же военный географ превращается в общественного деятеля, даёт советы властям: «Для благосостояния края необходимо ввести здесь свои колониальные законы ввиду совершенно исключительных жизненных условий». Арсеньев всегда расширял пределы своей компетенции, делал больше, чем ему было поручено.

***

В дневнике 1906 года описано знакомство с Дерсу Узала: «У нашего огня стоял пожилой человек невысокого роста, приземистый, с выпуклой грудью, несколько кривоногий. Лицо его плоское было покрыто загаром, а складки у глаз, на лбу и щеках говорили, что ему лет около 50-ти. Небольшие каштанового цвета редкие усы, редкая, в несколько волосков, борода, выдающиеся скулы у глаз изобличали в нём гольда». Следует отметить, что дальше в дневнике Арсеньев пишет о Дерсу крайне мало. Вероятно, работа над его образом началась уже после гибели Дерсу в 1908 году. Воссоздавая на бумаге друга, Арсеньев наделял его чертами и других проводников, передвигал события во времени и пространстве.

***

Самой трудной и долгой стала Юбилейная экспедиция 1908–1910 гг. Её дневники — сухие, сдержанные. О лишениях и страданиях, известных нам из книги «В горах Сихотэ-Алиня», Арсеньев почти ничего не сообщает. Нет здесь и явно военных сведений, зато вклеены рисунки нанайских детей.

Здесь заметим, что издателем выбрано очень интересное и явно недешёвое полиграфическое решение: дневники сопровождаются воспроизведёнными в цвете рисунками Арсеньева. Тем самым книжный текст максимально приближен к рукописному оригиналу. Мы как будто перелистываем страницы дневников, видим вклейки и зарисовки, чувствуем ритм похода, погоду, настроение…

***

Дневники 1926 и 1927 гг. читаются как почти готовые книги, стилистически и тематически продолжающие «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала». В центре внимания Арсеньева остаются природа, колонизационные перспективы края, быт коренных народов… Шла очередная волна не только заселения, но теперь уже и индустриализации. То, что начинал генерал-губернатор Муравьёв-Амурский, продолжали царские министры Витте и Столыпин, подхватили Советы. Арсеньев на Дальнем Востоке стал связующим звеном между эпохами, нитью, сшивающей разорванное историческими катаклизмами полотно русской истории.

***

О себе и своих личных драмах Арсеньев, как и раньше, молчит, его теперь уже штатский мундир наглухо застёгнут. Разве что в письмах к этнографу Штернбергу, фольклористу Азадовскому, ботанику, будущему главе Академии наук СССР Комарову, писателю Горькому, вошедших в последний том, он несколько приоткрывается.

Среди записей 1927 года — наброски неоконченной книги «Теория и практика путешественника». Уход за ногами, сушка мяса, выбор котелков и сеток от комаров, спички в резиновых кисетах и «лом целлулоида» для разжигания костра, целая поэма о карандашах… Мы узнаём, что спутники Арсеньева изучали слесарное, столярное, шорное дело, чтобы выполнять в тайге как основные, так и дополнительные обязанности. Сам Арсеньев брал на себя ковку лошадей и полевую медицину, для чего специально обучался в Приморской учебно-лечебной кузнице и госпиталях. В походах он не только подковывал лошадей, но и оперировал. Так, встретив китайца с пробитой головой, Арсеньев обрил его и хладнокровно вынул раздробленные кости черепа, видя «пульсирующий мозг»…

***

В том же 1927 году становятся заметны раздражение и даже уныние. Болезни нападают всё чаще и переносятся всё тяжелее. С молодёжью говорить не о чем, на смену ушедшим навсегда друзьям пришли клеветники, и даже тайга, спасавшая раньше, становится чужой. Арсеньева накрывает глухая тоска. «Пора умирать», — пишет он. Раньше в дневнике он был сух, лишь в прозе позволяя себе лирику. Теперь, напротив, доверял дневнику сокровенное — то, чего не хотел видеть в своих книгах…

Благодаря изданному «Рубежом» собранию сочинений многосторонняя личность Арсеньева видится всё полнее, рельефнее и отчётливее. «Космос удэгейцев» — так он озаглавил одну из записей о коренных приморцах; мы же теперь можем говорить о воссозданном космосе Арсеньева.